утирала, глядя, как с аппетитом едят ребятишки её угощение. Радовалась – вот и моим ребятам на том свете нынче сытно будет, всё глядишь полегче, можа и простит меня Бог, и над детками моими смилуется и примет их в царствие небесное, не даст стать навками. Не будут они летать над миром проклятыми душами, сосать молоко рожениц, да, принимая птичий облик и сбиваясь в стаи, сводить их с ума своими криками.

– Таке младенцы дюже как страшны для живых, – вспомнились Полинке слова бабки Евграфии, Графы по-простому, – Коли на родившую бабу нападут ночью таки навки, так будут сосать её молоко до тех пор, пока и кровь всю из её не выпьют, и у детей малых пьют они кровинушку. Хоронют-то их далече от других, за оградкою, или на перекрёстке, а то и вовсе у дома, под порогом, под забором, иль у хлева. Да только лучше так-то не делать, в тако место будет всегда молния бить, так и хату спалить недолго. Пущай на святой земле лежат, хоть и поодаль от других упокойничков. Там хоть ведьмы проклятые до них не доберутся.

– А на что они ведьмам-то? – спрашивали бабку Графу девки, собравшиеся у неё в избе, чтобы осенними долгими вечерами послушать былички да побасенки старухины. Шибко затейливо она их сказывать умела.

Среди тех девок была и Полина, тогда ещё незамужняя.

– А ведьмы-то тех младенцев выкапывают, да из их жира делают себе мазь, чтобы, намазюкавшися ею, летать на свои шабаши.

Девки ёжились от страха и придвигались друг к другу поближе, боясь глядеть в тёмное окно, в котором отражался причудливо огонёк лучины.

– Ишшо могут таке дети стать игошками, – продолжала бабка Графа, – Но те больше из проклятых, да погубленных матерями, ежели такой игошка в избе заведётся – добра не жди. Проказничать будет, всё бить да бросать, домашних кусать. А то на мельницах да в омутах селятся их души, караулят поздних путников, топят их, али огоньками-блудничками по чащобе носятся, заводят доброго человека в болото, в самую трясину. А могут и птицей без перьев оборотиться. Сядут на крышу избы и кричат так долго-протяжно, плачутся, жалятся, просят их окрестить.

– Нешто не спасти их никак, бабушка, деток этих несчастных? – жалобно спрашивали девчата.

– Отчего же, всё можно, ежели мать крепко захочет. Для того надобно поминать их в среду на Страстной седмице, да в четверг на Троицкой. Мать должна купить сорок крестиков, да раздать соседским ребятишкам, али в храме оставить и наказать тамошним, мол, кого будут крестить, тем подарите. Тогда-то окрестится их дитя, и попадёт к Богу, а не станет потерчатком.

Так и стояли в ушах Полины бабкины наставления, думала ли она о те годы, что пригодятся они ей, что придётся ей детей своих одного за другим провожать, не нарадовавшись, не нацеловавшись, не вскормив их молоком своим, не выпестовав, не увидев их первых шагов, не услышав первых гулений…

Полина смотрела, как с аппетитом кушают ребятишечки её угощение, улыбалась им, гладила каждого по головке, а после одарила всех петушком сахарным на палочке да пряником медовым, что Гаврила накануне с ярмарки привёз. То-то ребятки обрадовались, глазёнки заблестели, зубки засверкали.

– А вот вам ещё по узелочку с собою, – сказала Полина, провожая ребятишек к воротам, и вручая каждому свёрточек.

– А что там, тётя?

– А там отрезы вам на рубашечки, да пироги, дома чаю попьёте с родителями.

– Спасибо, тётя!

– С Богом, милые, ну, спасибо вам, что пришли, меня проведали, бегите теперь до дому.

Проводив детей, села Полина на лавку под окнами, сложила руки на передник и уставилась на промокший тёмный хлев, дождь всё капал и капал, а она словно не чуяла его, капли стекали по её щекам, перемешиваясь со слезами. Горько было на её сердце, и так тоскливо, что мочи нет. Всё-то она сделала ещё тогда, как третьего сыночка своего на погост снесла. И теперича каждый год детушек своих поминает. А на душе всё равно камень лежит и не даёт Бог ни одному её ребёночку на этом свете задержаться. Верно и вправду она порченая, браковка. На что только Гавриле такая обуза? И страшная мысль родилась вдруг в голове у Полины. Задумала она нехорошее. На сараюшку засмотрелась, где лежали верёвки да лопаты, мотыги да вёдра.

– На что мне такой жить? Всё одно – нет радости никакой.

И тут вдруг загулил кто-то. Вздрогнула Полина, голову повернула, волосы мокрые с лица убрала, лицо от влаги вытерла. И видит она – на ворота, над самою-то калиткою сели на конёк пять птиц, да все как одна белые. Такие белые, что глазам смотреть больно. Встала Полина на ноги, платье мокрое её облепило, не пошевелиться, а дождь всё хлеще и хлеще льёт, бьёт по щекам. А птицы сидят, не улетают и внимательно так на неё глядят, и всё воркуют. И что за птицы это, не поймёт никак Полина, вроде горлицы, а вроде и нет. Сидели они сидели, да вдруг снялись с места, к Полине близко-близко подлетели и закружились вокруг неё. А после к воротам вновь вернулись и об землю крылами забили, закричали протяжно. Смотрит Полина и ничего понять не может. Птицы же в небо взвились и пропали, как не было их. Затрясло Полину, кинулась она в дом. Вечером мужу ничего не сказала, спать легла. И снится ей сон…

У них в избе славно так, чисто и тепло, а на лавке, сидят пятеро ребятишек, все гоженькие, светлые, глядят на неё, шепчутся и смеются.

– Вы кто? – спрашивает Полина.

А они ей отвечают:

– Так мы детки твои, матушка. Мы к тебе вчерась прилетали, да ты нас не узнала. А мы тебе две вести принесли. Первая – это копать тебе надобно под воротами, там, где мы летали. Что найдёшь, отнеси к дому Дуняши Евграфовой, да под порог кинь, и уходи не оглядываясь. Вторая же весть – это то, что мы теперь не летаем по миру, а живём в месте светлом и покойном, хорошо нам. Там сады цветут пышные, плоды растут сладкие, реки текут молочные. Однажды и ты к нам, матушка, придёшь с тятенькою. Да только то нескоро будет. А пока есть у нас для тебя ещё и третья весть, да не скажем.

– Скажем-скажем, – спрыгнула с лавки одна девочка со светлыми косичками, – У тебя, матушка, скоро ещё детки народятся, наши братики. И всё у тебя хорошо будет. Бог твои молитвы услышал.

Вздрогнула Полина и проснулась. Проснулась и лежит, пошевелиться боится. До того сладок сон её был, что век бы не просыпалась, а так и осталась там со своими детушками. Да что делать, вставать надобно. Мужа на работу провожать, новый день начинать. Вытерла она слёзы, что на глаза невольно набежали, да за дела принялась. Только сон всё из головы её нейдёт. И решилась она, была не была, проверить то, что ей детишки сказали. Взяла лопату, и пошла копать под воротами. Калитку отворила, и в самом проёме рыть землю принялась. После вчерашнего дождя земля скользкая, мокрая, комьями выворачивается. И вдруг, в одном из комьев, заметила Полина что-то. Руками брать не стала, а взяла веточку и ей поворошила, и видит – мешочек полуистлевший, а в нём иглы острые, да свечи скрученные, коренья гнилые, да комок волос. Поёжилась она, перекрестилась, взяла двумя палочками тот мешочек, положила его на большой лист лопуха, что у забора рос, да пошла к дому Дуньки Евграфовой. Как ребятишки велели ей, так она и сделала, никто её не увидел об эту пору, раным-рано ещё было.

***

Наступил август жаркий, медовый, плодами налился в садах, рожью золотой в полях, солнцем ласковым да небом голубым. И в один из дней убедилась Полина в том, что она подозревала – тяжёлая она. Уж и не знала она, горевать ли или радоваться. Что ждёт её на этот раз? Ну, да как Бог велит, так тому и быть. Рассказала она свою новость Гавриле. Тот тоже и рад, и слёзы на глазах. А вскоре и ещё новость – Дунька Евграфова